Литература

Шараф Ашира — Повесть в стихах

By rizgan

Posted on 04/05/2005

Глава первая

Мой верный друг Шараф давно уж постарел,
И чуб его седой изрядно поредел.
Лицо покрыли трещины веков —
Мудрейший был отцом для здешних стариков.
За сотню лет мой друг перемахнул,
Но только я порог перешагнул,
Он тут же приоткрыл посудный шкаф,
Достал бокалы- тут он весь Шараф.
Шараф не верит всяким чудесам,
Но удивился — вижу по словам:
— Тебя уж мы не раз похоронили
И столько же молебнов отслужили.
А ты живой и крепок, полон сил.
Скажи, поэт, где чёрт тебя носил?

Не торопился я всё другу рассказать,
Спешил привет от Оджалана передать.
Устал с дороги я — Шараф то уловил
И на постель свою с любовью уложил,
Укутал ноги, тихо прошептал,
Что жизнь прошла, а он не всё сказал.
Он руку взял мою, погладил как отец,
Подсел ко мне и молвил наконец:
— Сейчас я вспоминаю мать в конце пути.
Она сказала мне: «Умри, но отомсти!
Умру я, как и все, — твердила мать. —
Нам всем когда-нибудь придётся помирать.
Но умереть хочу в борьбе, в отчаянном бою
За отчий дом, за Родину свою».

За что и как я должен отомстить?
Кому такую цену я обязан отвалить?
Я годы думал над её словами
И что скажу теперь, пусть будет между нами.
Ты первый, может быть, кому, не рассуждая,
Я тайную строку из песни доверяю.
У каждого есть что-то важное, святое,
Что мучает всегда и не даёт покоя.

Однажды мы вдвоём в реке купались
И жарким солнцем вволю наслаждались.
Вдруг над рекой раздался страшный крик —
Тонул малец, кричал седой старик.
Я оробел, друг кинулся спасать.
И вытащил мальца! Тут нечего сказать.
В знак благодарности вопивший тот старик
Монету бросил. Друг лицом поник.

И где я позже ни бывал
Всё ту монету вспоминал.
Монета дьявола мне снилась.
Я вижу и теперь, как на песке крутилась.
Не взял монету друг, не наклонился
И, слова не сказав, в смущеньи удалился.
Я подхватил деньгу, ничуть не сомневаясь,
А позже пожалел — от друга мне досталось:

— В беде — спасай, не ожидай наград
И будь судьбе всегда безмерно рад,
Что выпало тебе добро свершить:
Людьми и честью надо дорожить.
Вернись. Ты помнишь старика?
Тогда тряслась его рука,
Когда за жизнь мальца платил…
Он не подумал, что творил.
Грешно за жизнь монетою платить.
Её нельзя продать или купить.
Она священна по законам нашим
Везде, где мы живём и где с любовью пашем.

Монеты диск сверкал в моей руке.
Мне было жаль её, но я пошёл к реке.
Старик, как статуя, стоял на том же месте
И будто ждал, что мы вернёмся вместе.
Но я пришёл один и низко поклонился,
Дрожащею рукой пред ним перекрестился
И подал ту монету… В тот же час
Как будто молния меж нами пронеслась.
Глаза у старика мгновенно засветились.
Зрачки от радости как будто бы взбесились.
Увидел я зубов его оскал —
Старик монету взял и злобно хохотал.

И хохот тот пронёсся между скал,
Как будто гром в горах загрохотал.
Не помню, как случилось, — я упал.
Старик — как бы растаял и пропал.
Лишь только хохот между гор переливался,
Со злобою с отвесных круч кидался
И падал где-то там, у междуречья,
Пугая детский ум и души их калеча.

Запомнил той монеты блеск —
Старик метнул её, и всплеск
С тех пор стоит в моих ушах,
Вселяя суеверный страх.
Стекло реки как будто раскололось,
Осколками воды кругами встрепенулось.
Диск золотой по глади проскакал
И в глубине прозрачных струй пропал.
Я в сердце берегу с далёких детских лет
Той светлой дружбы радостный завет,
Великих мыслей яркий огонёк,
Который друг в душе моей зажёг.

10.

Я вспоминаю дом… Беднейшая лачуга.
Нас семеро детей. Не можем друг без друга.
Декабрь, по-нашему Канун, морозами трещал,
На склонах снежных гор алмазами сверкал.
Лазурь небесная над курдскою землёй
Сияла нежною прозрачной бирюзой.
Мы ждали этот день, к нему стремились,
Полмесяца стирали и молились.
Душевной и телесной чистотой
Встречали праздник с детской простотой.

11.

Попробуй-ка поссориться с друзьями!
Солги иль укради — останемся врагами.
А старшие, коль хитрости поймут,
Того гляди, и уши надерут.
Три дня пред тем не ели и не пили,
Курящие, конечно, не курили.
Был пост святой, и все кругом постились,
В поклонах трепетных Всевышнему молились.
И я в усердии божественном своём
Был, как и все, немного возбуждён.

12.

Умолк Шараф, прикрыв свои глаза,
А по щеке катилась светлая слеза.
Взволнован был старик моим приходом —
Он поздравленья ждал с грядущим новым годом.
Дремучий курд Шараф, казалось, задремал,
Но вдруг, очнувшись, тихо продолжал:
— Ты подожди, я дам тебе тетрадь,
В которой ты обязан много записать.
Так вот, в тот день ничуть не погрешив,
Я поздней ночью сел за трапезу «пашив».
Обычай древних предков, нравы и обряды
Мне были яркою и доброю наградой.

13.

Перед заходом солнца вместе все умылись,
Потом с усердием и ласкою молились:
«Прими мою службу, великий Господь!
Спаси мою душу и грешную плоть!»
Задолго до торжеств и до захода солнца
Мы часть еды снесли и, сидя у колодца,
Раздали нищим, слабым и больным,
Соседям, бедным, калекам и слепым.
Мы угощали всех, стараясь поделиться.
У нас сияли нежностью счастливейшие лица.
Мы говорили много всякой чепухи
И знали: нам простят за все наши грехи.
Нас тоже без обид и без большой печали
Повсюду весело и щедро угощали.
Глаза светились радостью, и дружною толпой
Мы возвращались с песнями домой.

14.

Воительница курдская, моя седая мать,
Присев к столу, не стала ран считать.
Она вокруг себя детей и мужа посадила
И долго с нежностью о прошлом говорила.
Смеялась, радуясь, что живы и здоровы,
Что к празднику у всех хорошие обновы,
Что стол накрыт красиво и богато,
И ярким был восход, и светлыми — закаты.

15.

Когда в горах мороз, зеркально светлый лёд,
Нас согревал теплом пчелиный чистый мёд.
От зноя летнего — прохлада у реки.
Мы были от несчастий далеки.
В долинах тучные стада на выпасе стояли,
Цвели сады, в садах цветы благоухали.
И пели птицы. Много было птиц,
Как и улыбок добрых женских лиц.
В наивности святой и чистой вере
У нас всегда для всех открыты двери.
В преданьях древних стариков
Так жили курды испокон веков,
Не ведая ни тюрем, ни оков.

16.

Пьянящий аромат прекраснейшей долины
Волнует вечных гор суровые вершины.
А вдоль ручья прозрачных вод
Курдянка с песнями весёлая идёт.
Кто видел хоть однажды эти горы
В их полной тишине звенящие просторы
И неба синего размах и глубину,
Тот полюбил наш край, как светлую мечту.
А кто родился здесь, кто сделал первый вздох,
Кто первый шаг ступил, не оступиться смог,
Кто первую смуглянку в жизни полюбил,
Тот эти горы и девчонку не забыл.
И я когда-то здесь средь гор бродил.
И я, как все, трудился и любил.
И первый стих я тоже здесь сложил,
Душой и сердцем всё боготворил.

17.

Семь тысяч лет назад был Бог один на свете,
Ему молились все, как ласковые дети.
Он создал землю в первый день недели —
Семь ангелов в том деле преуспели.
Средь них Малаке Таус, любимейший у Бога
Был ангелом-хранителем езидского чертога.
А третьей силой стало Солнце —
Оно светило всем и в каждое оконце.
Был создан Мир. И Бог у всех единый,
Одной идеей общею движимый,
На Землю посылал любовь и благодать.
Болезней не было. Никто не мог страдать.

18.

Лалеш — извечное святилище езидов
Тогда о многом людям говорило.
Да и теперь кто в тот Лалеш войдёт,
Всегда покой душевный обретёт.
Не может жить народ без веры, без идеи,
Но вот пришла беда. Блудливые евреи
Миф о Христе придумали и Бога подменили,
Огнём и кровью всех перекрестили.
Религий разных напридумали немало,
А население Земли от этого страдало.
Делили всё вокруг, делили всюду всех,
Не понимая алчной силы грех.
Лишь тот святой Лалеш средь гор один живёт
И радость жизни всем живым несёт.

19.

Шараф задумался… Он ясно понимал,
Что я не спал и молча всё внимал.
— Не торопись меня сейчас поправить,
Остановить или молчать заставить.
Нельзя мой гнев души унять.
Коль что-то упустил — прости,
Но должен ты понять,
Усвой лишь главное и запиши в тетрадь,
Которую всем курдам должен почитать.
Пойми изгнанника, его святую боль.
За что страдает он? И мучиться доколь?
Когда скитанья кончатся его?
Кто защитит отшельника и друга моего?
Течёт столетья времени река,
И боль кипит, коль рана глубока.
И гордый курд кричит, взывая к небесам,
Но Бог молчит, не внемля голосам.

20.

Межзвёздный скиталец, блуждая во мгле,
Увидел страданья на грешной земле.
Обитель Солнца и Добра
Вдруг обернулась царством зла,
А край красивых и влюблённых
Стал местом ссылки прокажённых.
Ждут люди ласки, солнечной погоды,
В страдаьях онемели целые народы.
И курды ждут, в молчаньи и страдая,
Когда для них откроют двери рая.
В молчаньи тихом скорбно ждут,
Когда на казнь их братьев поведут.

21.

Я помню весенние горы вдали
И пряные запахи талой земли,
Журчанье ручья и уютный аул,
Который в садах и цветах утонул.
Чинара стояла одна на пригорке,
Собой прикрывала от зорьки до зорьки
Приют для убогих, согбенных, больных,
Которых покинули думы святых…
Сожгли приют с больными в одночасье.
Кто слышал их, их горькие проклятья?
За что сожгли, казнили тех людей,
Согбенных старцев, маленьких детей?
Чинары той израненный скилет
Стоит как памятник давно ушедших лет
И руки-ветви протянув, взывает,
Но милосердных нет. Никто не отвечает.
От жуткой бойни вздрогнул Курдистан —
Вопят могилы курдов и армян.
Десятки тысяч рядышком лежат.
О той резне лишь камни не кричат.
Пожаров злых дурные времена
Напоминают нам тех турок имена.

22.

Трагичен путь у курдов был,
Никто тех пыток не забыл.
Но Бог от нас не отвернулся,
Он в наш Лалеш с надеждою вернулся.
Овец седых унылые отары,
Пыля, бредут у скорбной той чинары.
Пастух, устав, присядет у плетня,
Лаская взглядом маленьких ягнят.
У ног его свернулся верный пёс,
Орёл парил и скрылся за утёс.
Прощальный луч затронул тот плетень
И тут же замер, оставляя тень.
Померкли враз далёкие вершины,
Туман окутал их и тихо сполз в долины.
Шатёр волшебный в блеске ярких звёзд
Рассыпал светлячков среди душистых роз.

23.

Спустилась ночь, но Курдистан не спит,
И каждый курд сейчас о чём-то говорит.
Я расскажу ещё, о чём они молчат,
О чём кричат, как будто бьют в набат.
Ты потерпи… Немного потерпи,
Увидишь жизнь в страданьях и крови.
Услышишь песни курдов на привале,
Когда, устав в боях, все у костра стояли.
Как хоронили павших на войне.
И ненависть вскипит и возрастёт вдвойне.
Ты не умом, а кожею поймёшь,
Где ты родился, любишь и живёшь.
Великой нации великие страданья,
И древней старины мудрейшие преданья
Тебя в святейший храм введут
И Истину в том храме поднесут.
Молись, мой сын! Пусть разум просветлеет!
Путь к Истине открыт тому,
кто жизнь любить умеет.
Ты восхитишься прелестью природы,
Взрастившей гордые, красивые народы.
Мы не дадим народу умереть!
И кровь за кровь! И смерть за смерть!

Глава вторая

«Я прожил жизнь, протопав длинный путь,
И износил три дюжины ливрей.
В дороге видел миллион дверей,
Достойных Лувра, Эрмитажа, галерей,
Где в памяти людской с любовью всё хранит
Искусству верный твёрдый монолит.
Мне дороги путей тех испытанья,
Изведал я с любовью и страданьем,
Изменой, подлостью и низостью друзей,
Подкинувших надежду у дверей, —
Так продолжал Шараф печальный свой рассказ
И не спускал с меня внимательнейших глаз.
Он явно торопился важное сказать
И наблюдал, сумею ли понять.

«Я верил лишь одной, которую любил.
В мечтах стремился к ней, её боготворил.
Она была на свете всех дороже,
Но целовал лишь раз —
уже на смертном ложе.
Загадкой пусть останется навек
Души прекрасной милый человек.
В Испании, у синих берегов,
Её могила вдалеке от наших очагов.
Сражённая в боях, ни слова не сказала,
Когда от пули вражеской упала.
То длинная история, то жаркая любовь,
Страница страстная, её не перепишешь вновь.

«Утратив всё, я жил одной мечтой,
Что день придёт, и встретимся с тобой.
Но пролетали дни неделя за неделей,
Надежды угасали… Еле-еле
Теплился огонёк в моей груди,
Но верил я, что радость впереди.
И вот ты здесь… Я вижу по глазам,
Что ты не всё сказал, терзаешься и сам.
Но не спеши, мой друг. Присядем за обед.
Неприхотливы кушанья мои,
Но не гнушайся их и с ласкою прими.

Я сел к столу и ложку скромно взял.
Из миски давних лет я щи его хлебал.
Был пресным хлеб, который вяз во рту,
И видел горькую полынную слезу.
Шараф не плакал, нет. Он горевал.
Покинув Родину, он страшно тосковал
По тем местам, где мать его родила
И, ручку подхватив, ходить его учила.
Он помнит всех сестёр своих и братьев,
Которые учили смело драться,
Зализывать ушибы и побои,
Не отступать, когда их было двое,
Идти вперёд, когда их было трое,
И ловко выходить из рукопашной с боем.
Шараф умолк, потупив взор.
Задумчив взгляд его. С недавних пор
Он мало говорит, он весь вошёл в себя,
Но вот заговорил взволнованно, любя:

«Среди божественно красивейших невест,
Украсивших Олимп, не так уж много мест.
Ревнивая от роду Афродита
Всегда добра в душе, но очень уж сердита,
Когда на пьедестал святой спешили
Не те, которые красивейшими были.
Она могла лишь это угадать
И путь к Олимпу точно указать.
(Пороков женских очень много,
Перекрывающих волшебную дорогу).
Толпятся тысячи, чтоб на стезю попасть,
Но данных нет. А где их взять?
Не купишь их на рынке, а простой базар
Не держит на виду опаснейший товар.
За это убивают, травят, бьют,
И боги, хоть и боги, долго ждут,
Когда на землю ступит ножка,
Достойная пройти по той дорожке.

«Мечтают все о женской красоте
И ищут там — на горной высоте,
Среди долин, сверкающих в ручьях,
В аулах дальних, в близких городах…
Опасен поиск там, в скалистых берегах:
Как в океане можно утонуть,
Ведь красота не даст и воздуха глотнуть.
Опомнишься, но поздно — ты в плену,
Влюблённый по уши, и ты идёшь ко дну.
Попробуй вырваться из ласковых оков!
Тебя заворожили. Ты уже готов!
7.

«Есть в Анатолии прекраснейшее место,
Где Бог войны искал себе невесту.
И перед Зевсом люди трепетали,
Когда они невесту в тех краях искали.
Весь Курдистан вставал тогда на уши —
Девчата прятались на море и на суше.
Богинями не все хотели стать:
Любить хотели и детей рожать,
Строгать их без конца и каждый час,
Что радует всегда и беспокоит нас.
А красоту сердец от Бога, от природы
Везде ценили гордые народы:
Прекрасны женщины на брачном ложе,
А годы пролетят — становятся дороже,
Особенно тогда, когда на смертном ложе.

«Чудесна Анатолия весной,
Когда цветут сады как будто под фатой.
Когда бурлят весенних вод потоки,
Когда земли живительные соки
Дурманят голову да и порой пьянят,
Когда дурманом тем весь мир кругом объят.
Когда сам воздух в трепете листвы
Зовёт к любви и ласке красоты.
Когда звенят леса в лобзаньи птиц,
Когда сердцам нет края и границ,
Когда младые девы, дамы и старухи
Летают словно бабочки иль духи.

Ты слышишь их шальные голоса,
Их вздорный смех и видишь чудеса:
Как на глазах меняются девчушки.
Их бусинки-глаза теперь уж не игрушки —
Они пытливо смотрят, ждут ответа,
Оценивают стать солдата и корнета
И видят большее, чего не видно нам,
Гулякам праздным, блудным мужикам.
«Эй-гей, девчата!» — и пошли плясать,
Чтоб резвость и здоровье показать.
Бурлит, кипит и будоражит кровь —
В надеждах прорастает верная любовь.
Кютахья (курдская столица).
Их красотой не устаёт дивиться.

10.

В сверканьи дивном дальний лес
Был полон сказок и чудес.
Туда мы дружно забегали,
Как птицы вольно щебетали,
Безустали носились по полянам
И прятались в кустах или по тёмным ямам.
За нами мчался наш весёлый пёс,
И мы взбирались высоко на Огненный утёс.
Играли весело, резвились как хотели,
Не сладко ели мы, но вдохновенно пели.
Мартышками сидели на ветвях
Могучих клёнов, росших в тех краях.
Забравшись высоко, мы видели простор
Средь милых сердцу и прекрасных гор:
Рудник, где наш отец работал,
Поля, сады, стада и пастухов заботы.

11.

Оттуда на Кютахью славный вид:
Наш город весь на солнышке блестит,
Сверкает куполами храмов и церквей
И плоской крышею над хижиной моей.
И рядом тополь. Пыльно от него.
Пушистым снегом дворик замело.
А там завод химический дымит,
Воняет за сто вёрст, как мама говорит.
А вон и фабрика, где трудится она —
В ковры, что делает, безмерно влюблена.
И сахарный завод видать издалека,
Мечети минарет, как светлая рука,
Поднялся высоко, упёрся в облака.
Там мусульмаг унылая река.

12.

А там базар крикливый и шумливый.
Собрался здесь народ совсем нетерпеливый.
Орут да так, что слышно даже здесь,
Какой арбуз купить и как его донесть.
В шелка оденут, только заикнись.
Купил товар, а там хоть удавись.
Поют и пляшут, пьют вино и ром,
Потом не знают, как найти свой дом.
Красивых девушек полно, хоть пруд пруди —
Ты только не стесняйся и зайди.
Особое вниманье — молодым:
Коль полон кошелёк — он станет вмиг пустым.

13.

И запах был давно знаком —
Бараньим пахло шашлыком.
В больших жаровнях плов варился,
Дымок над чайханой курился.
Встречали там парней усатых
В одеждах ярких, полосатых,
В черкессках, бурках, клобуках
И с длинной трубкою в зубах.
За кушаком иль под халатом
Сверкнёт кинжал своим булатом.
Разноязыкой речь текла
Почти у каждого стола.

14.

Бренчали струны домбр, гитар
Под звон бокалов, полных чар.
Собаки спали под столами,
Стояли нищие рядами,
Молясь, всевышнего просили
Продлить года, удвоить силы.
Меж ними пьяный дрых казак —
Поил друзей за просто так.
Он долго с ними веселился
Пока к собакам не свалился.
Пусты карманы и душа,
И на похмелку ни гроша.

15.

Сел продавец с огромным пузом,
Бараний бок грызёт с арбузом.
В пыли валяется больной
И бьётся в тряске сам собой.
Вдруг слышу русскую свирель —
Над лугом плач, а в поле трель.
Под самым солнцем высоко
Несётся с плачем далеко.
А сколько фруктов, овощей!
Сластей для маленьких детей!
Чего ты ждёшь? Ты не робей!
Бери конфеты поскорей!

16.

«А там воришку вдруг поймали
И зад ему нещадно драли.
Он причитал, визжал, молил —
Осёл не выдержал — завыл.
В чалме и чёрной бороде,
Придирчив к моде и еде
Бродил по рынку страж порядка
И для порядка клянчил взятку.
Он не терпел дурной обман,
И деньги сыпались в карман.

17.

«Пока молчал один старик,
Который прежде здесь привык
Речь перед массами держать
И власти в чём-то обвинять.
Он демократию хвалил
И власть султанскую хулил.
Бранился скверными словами
(Добавим это между нами).
И суд суровый вилайета
Приговорил его за это
По воле божьей и толпы
К смертельной казни. Головы
Он должен был тогда лишиться.

18.

«Но надо ж было так случиться,
Что грянул гром средь бела дня.
Своё решенье изменя,
Суд порешил, хоть не привык,
Отсечь оратору язык.
С тех давних пор певец свободы
Толпе и прихоти в угоду
На том же месте, в тот же час
Мычит в толпе, смущая нас.
Толпа смеётся и хохочет,
Не понимая, что он хочет.

19.

Я много знал о жизни старца,
Но если искренно признаться,
Не ведал я, не помышлял
Услышать то, что услыхал.
Меж тем Шараф, судьбой уставший
И много в жизни повидавший,
Увлёкся повестью своей,
Воспоминаньем юных дней.
Картины яркой чередой
Сменялись горькою мольбой
За всех друзей в враждебном стане,
Погрязших в подленьком обмане.
Ему казалось, что кругом
Весь мир был с подлость знаком.

20.

Не стал я другу возражать,
Решил немного подождать.
Я понимал, в воспоминаньи
Шараф расскажет, как в изгнаньи,
Вдали от Родины своей
Остался верен только ей.
А он, устало походив,
Опять на стул свой угодил
И, продолжая жизни повесть,
Всё нажимал на честь и совесть.
Как будто я был виноват,
Что брата в жизни губит брат,
Что мать как будто без причины
В огонь вражды бросает сына.
Прервав круженье мыслей рой,
Шараф, любимый мой герой,
Решил немного подождать
Пред тем, как дальше продолжать.

21.

» Я говорил тебе когда-то
(Шараф уверен в этом свято),
Что на просторах Курдистана
В пределах Турции, Ирана,
Ирака, Сирии, арабских стран —
Везде есть свой святой остан,
Где курды курдов берегут,
Находят пищу и уют.
В Иране город Сененджик
Не так уж мал, не так велик,
Но только там наш божий лик
И там в почёте наш язык,
Одежды наши и обряды,
Традиционные наряды,
Национальный колорит
Во всём, где наш устроен быт.

22.

«Отец мой — курд, а мать — армянка,
Весёлая, добрейшая смуглянка.
Когда они домой с работы приходили,
Мы, встретив их, все радостно кружили.
Садились дружно есть за общий скудный стол,
Столом был глинобитный и прохладный пол.
Нам старшая сестра готовила еду,
Вся жизнь текла у мира на виду.
В нужде, но не в обиде — вместе не робели
И часто, в круг садясь, мы песни наши пели.

23.

«Но вот пришла беда. Среди отвесных скал,
Где мой отец руду свою копал,
Вдруг рухнула стена, и каменный обвал
Всех погубил, кто под обвал попал.
Отца похоронили прямо там, в обвале.
Его лица мы больше не видали.
Там тысячи могил таких, как он,
И он в той шахте рядом погребён.
Могильный штрек в той шахте был,
Но он имён людей не сохранил.
Лишь кости, черепа и амулеты,
Не сохранившие их скорбные портреты.
Вся жизнь закончилась и превратилась в прах
У Бога на виду, у чёрта на глазах.

24.

А добрая моя уже седая мать
Вдруг стала многое и часто забывать.
Глаза её в беспамятстве блуждали
И ничего вокруг совсем не замечали.
Когда погиб изломанный отец,
Веселью детскому в момент пришёл конец.
Мы плакали, столпясь у маминой постели,
Ласкали руку ей, кормили как умели.
Мать угасала прямо на глазах,
Вселяя в наши души жуткий страх.
И в этот страшный, в этот скорбный час
Казалось, небо рухнуло на нас:

25.

«Ворвались турки с длинными ножами,
А мы, прижавшись к матери, дрожали.
Таких гостей мы вовсе уж не ждали.
Кровь полилась, мы все в крови лежали.
Бензином облили жилище
И вскоре там осталось пепелище.
Очнулся я, когда стена,
В которой было два окна,
Вдруг развалилась пополам,
И между двух горящих рам
Проём открылся небольшой,
И я пополз туда… С душой
Я, было, вовсе распрощался —
Кинжал в груди моей остался,
И кровь багровою струёй
Катилась липко подо мной.
Страшился выдернуть кинжал,
Что из груди моей торчал.
Дамасской стали тот металл
Мне грудь и сердце обжигал.
Дивлюсь, но в середине дня
Я вылез сам из-под огня.

26.

«Дымилась на спине одежда,
Но я пополз — была надежда
Ещё хоть шаг уйти в проход,
Нарушив тем судьбы исход.
Я сделал шаг, я устоял,
Зубами, носом пропахал
Золу и огненный песок
И только там во тьме умолк.
Последний плач, прощальный крик
Не слышен был. И невелик
Живой пылающий комок,
Который полз, вопил и смолк.
Кто слышал этот крик души?
Никто. Везде все турки хороши.

27.

«Очнулся я, когда мой пёс
В лицо уткнулся носом в нос,
Лизнул мне губы и завыл,
Как будто я покойник был.
Тогда я вновь глаза открыл
И вспомнил всех, кого любил.
Сияли звёзды надо мной,
И дым клубился за стеной,
А чья-то нежная рука
Подняла грудь мою слегка
И я не видел рукоять,
Что грудь давила, и кричать
Не мог я в гулкой тишине.
То была явь или во сне
Всё это вновь приснилось мне?
Армянский мальчик лет шести
Подполз ко мне, и на пути
Мой новый, нежный мой дружок
Поднял какой-то черепок
И в нём воды скупой глоток.

28.

«Погодки мы иль одногодки?
Но в той беде такой находки,
Такого друга обрести!
Его бы на руках нести
И в сан святого возвести.
Чумазый, грязный мальчуган
За словом не полез в карман
И братом он меня назвал
И с лаской ноги мне обнял.
У ног его в пыли лежал
Тот окровавленный кинжал.
А я додуматься не смел,
Кто вырвать из груди сумел,
Кто рану так перевязал,
Когда, я знал, мертвецки спал.

29.

«Мы хвост поджав, втроём лежали
И молча тихо наблюдали,
Как обагрённая луна
Не была, как всегда, бледна;
Как дым, не облако, а дым
Был где-то красным, где — седым,
Багровым, чёрным, золотым;
И в небе, как казалось нам,
Мечи сверкали здесь и там,
Гремели выстрелы вдали,
Но мы понять-то не могли,
Что пир кровавый продолжался,
Что бес в крови людской купался,
Что мир запомнит пламя дня —
Была армянская резня.
И горы трупов (брат на брата)
Стояли выше Арарата.
И в той крови, в крови армян,
Повержен был и Курдистан.

30.

«Без слёз, без звуков и стенанья
Поведал я свои страданья.
Но повесть только началась
И как во сне оборвалась.
А дни катились, годы мчались,
И в зрелой памяти остались
Минуты счастья детских дней
И горькой юности моей.
Ковёр судьбы я расстилаю
Как путь прямой к земному раю.

31.

«Ты должен выслушать меня.
Я всё писал день ото дня
И рисовал картины те
В глухой от солнца темноте.
Храню их жуткие мазки
И красок нежные слезки —
Штрихи к портретам позабытым,
Но взгляды их, глаза открыты
И смотрят из глубин веков
Без слёз и розовых очков.

32.

«И на челе моей судьбы
Есть радость счастья и мечты.
Под яркой курдскою звездой
Перед людьми и пред тобой
Ещё одну главу открою.
Ты подожди, не за горою
Любовь, лобзанье милой девы.
Рассказ велик, его пределы
Я расширяю, зная дело —
Святая страсть меня задела.
Не скрою, я начну писать
Уж третью «Курдскую тетрадь».